"Белая Гвардия" (Записки читателя)

Илья Молоствов

Две вещи наполняют душу все новым и возрастающим удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне.

Иммануил Кант

Суд людской или Божий,
Я прошу вас учесть,
Господа офицеры,
Не спасет вашу честь.

Александр Дольский

Летом 1983 г. солнце не было жарким. Я только что закончил девятый класс, оставался еще год до выбора жизненного пути. Можно было просто отдохнуть и помечтать. Дача знакомых в Петушках была для этого прекрасным местом. Мой школьный друг куда-то ушел, а я с удовольствием взялся за удивительную книгу, которая после «Мастера и Маргариты» давно притягивала, но не было ни времени, ни самой книги.

* * *

Белая гвардия...

Таким цветом наградила судьба русских офицеров, оставшихся на границе между старой Россией и новейшим, выражаясь языком учебников истории, советским временем. Кем они были? Представителями уходящего класса или рыцарями надвигающегося нового средневековья? Николка Турбин, полковник Най-Турс, поручик Мышлаевский, адъютант штаба князя Белорукова Леонид Юрьевич Шервинский...

Я пытался понять своим юношеским умом, о чем этот роман, который в 1924 г. был напечатан, но не до конца, потому что публиковавший его журнал «Россия» ушел в небытие вместе с той самой белой гвардией. Зачем создал его великий и удивительный писатель Михаил Булгаков, человек, которому выпало жить в первой половине века, опрокинувшего Россию в черную дыру казенного советского времени? Зачем и с кем воевали Николка Турбин и убитый на углу Фонарного переулка бывший эскадронный командир полковник Най-Турс? Да и не успели они повоевать. Слишком быстро ушел в Германию поезд с ослепительно-белым электрическим светом, с гетманом, генерального штаба карьеристом Тальбергом, генералом от кавалерии князем Белоруковым и другими выдающимися вершителями истории.

«Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням. Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над темными пологими далями московского берега...»

* * *

Зимой 1985 г. я сидел на лекции по предмету со странным названием ТОЭ (теоретические основы электротехники) и читал «Белую гвардию». Эта книга нужна была мне как воздух. Почему — я не понимал. Но гораздо важнее, чем знание законов движения тока по электрическим цепям, мне представлялось понимание того, что такое честь. Что значит иметь моральные принципы и им следовать? Я не ходил на лекции по истории партии, не посещал комсомольские собрания. Означало ли это, что я следую законам чести? Сомнительно. Почему в этом высшем учебном заведении, после окончания которого я должен был стать образованным человеком, никто ничего не говорил о чувстве собственного достоинства, следовании своему предназначению, способности к самопожертвованию? Неужели триггеры и электрические цепи важнее? Кто может научить тому, как правильно жить? Герои «Белой гвардии» стояли перед глазами и как будто хотели что-то объяснить...

Почему одни бегут, как крысы, выбирая Варшаву и Париж, стремясь к одному — оградить свою сытую, удобную жизнь от невзгод, печалей, голода и трудностей? Делают гигантские усилия, вкладывают весь свой ум, все свои способности и таланты в достижение благополучия и карьеру?

А другие мерзнут в цепи, ожидая приказа, идут в ополчение. Они, похоже, как и сам Булгаков, знали какую-то тайну, которая скрывается за словами «офицерская честь».

«Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя...» — прочел Алексей Турбин, прежде чем заснуть, яростно размышляя о подлеце Тальберге. Ой ли? Одно только лишнее бремя? Почему же не поехали ни Алексей, ни Николка, ни поручик Мышлаевский за Тальбергом, в теплом, светлом вагоне? Почему-то они, проспавшись, на следующий день после дружеского застолья пошли защищать Город в Мортирный дивизион.

«Захотелось драться сейчас же, сию минуту, там за Постом, на снежных полях. Ведь стыдно! Неловко... Здесь водка и тепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера». Может быть, верно, что законы чести важнее всего на свете?

Булгаков постоянно говорит, кричит об этом, словами и поступками своих героев. А сегодня? Важно ли это сегодня? Откуда оно, это странное стремление — защищать? Когда в воздухе пахнет бедой, когда чудится в каждом раскате грома пушечная пальба, приходят люди, готовые не задумываясь пожертвовать своей жизнью, чтобы только не коснулись горе и мрак близких и любимых.

«— Вопрос: кого желаете защищать?
Молчание.
— Кого желаете защищать, я спрашиваю? — грозно повторил полковник».

Есть что-то главное, что нужно защищать. И это главное невозможно объяснить словами. Иногда кажется, что только в моменты смуты, войны и хаоса нужны люди, готовые пожертвовать собой, своим уютом и теплом очага, когда враги угрожают жизни близких.

«Гетмана обязаны защищать, господин полковник».

«Но гетман бежал, как каналья и трус», а люди остались. Офицеры остались. Люди всегда защищают Священное. Это не религия и даже не вера, это священные принципы, которые были у всех офицеров булгаковского романа.

«Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут».

Для Булгакова священно все, что связано с настоящими чувствами. Любовь. Дружба. Честь. Благородство. Незримое братство выпускников Александровской Императорской гимназии. Что важнее для капитана генерального штаба Сергея Ивановича Тальберга? Любовь к Елене или место в увозящем в Германию штаб генерала фон Буссова поезде? Он выбрал однозначно, «и в каждой точке была совершенно решенная дума».

«Одно всего освещенное место: стоит на страшном тяжелом постаменте уже сто лет чугунный черный Владимир и держит в руке, стоймя, трехсаженный крест. Каждый вечер, лишь окутают сумерки обвалы, скаты и террасы, зажигается крест и горит всю ночь. И далеко виден, верст за сорок виден в черных далях, ведущих к Москве».

* * *

Три года спустя я сидел вместе со своим школьным другом в чапке (так назывался солдатский буфет) Гвардейской Кантемировской дивизии. Мы не виделись полтора года. Оба за это время многое повидали. Он — бердянскую учебку, кросс в спецкостюмах по сорокаградусной жаре, я — придурковатых стройбатовских хлопцев, уважающих меня только за хорошо поставленный боковой удар правой. Было приятно встретиться после долгой разлуки. Я служил в 30 км от него в автомобильной части стройбата. Командировочное удостоверение давало возможность бегать в самоходы на целый день, а автомобильные петлицы — спокойно проходить мимо КТП-шной охраны гвардейской дивизии. Разговор зашел об армии ушедших эпох, о белой гвардии. И привиделись за соседними столиками офицеры из любимой книги...

Интересно, действительно ли фамилию полковника Най-Турса Булгаков придумал, соединив два слова: knight (англ. «рыцарь») и urs (лат. «медведь»)? Образ бывшего эскадронного командира второго эскадрона бывшего Белградского гусарского полка сопровождал меня с первого дня в Советских Вооруженных силах. И на главном пересыльном пункте в Москве, когда я, случайно оказавшись допущенным к машбюро, подделывал списки мотострелковой бердянской команды, чтобы мои друзья оказались в одной учебке. И в роте малой механизации в Немчиновке во время разборок с бывшими уголовниками — чтобы не струсить, надо было на что-то опираться. На какой-то образ, хотя бы и вымышленный, который ничего и никого не боялся и готов был стоять за своих юнкеров и за Город на смерть, что и сделал. Он тоже мог сидеть в штатской одежде в кругу семьи в уютном доме на Мало-Провальной (Малой Подвальной) улице. Но почему-то пришел этот картавый полковник к начальнику первой дружины генерал-майору Блохину, почему-то оказался 14 декабря 1918 г. Най-Турс у пулемета на углу Фонарного переулка, прикрывая бегство юнкеров.

Наверное, именно о таких людях писал аббат Бернар из монастыря Клерво: «Среди них нет различия между личностями, а разница скорее определяется достоинствами рыцаря, нежели благородством крови. Они соперничают друг с другом во взаимной предупредительности и берут на себя бремя товарищей своих... Воистину, опасность или победа для рыцаря зависят от настроя сердца его, а не от военной удачи. Если сражается он за правое дело, любой исход битвы никогда не будет победой зла; равно как и результат битвы никогда не будет благим, если бился он не за правое дело и если намерения его не были чистые».

* * *

Только-только рассвело. Мы стояли и снимали на видеокамеру Андреевский спуск. Дом № 13, Дом Булгакова, был виден впереди слева. И в тот момент, когда первые лучи солнца коснулись булыжной мостовой, я вдруг, как мне показалось, понял, как Булгаков видел Киев.

Роман о Городе... Что-то великое и вечное застыло в нем — в каждом камне, в днепровских берегах, в куполах Софии и Лавры. Сквозь видимые предметы просвечивал дух Города, его история, его надежды, боль и мечты. Что может быть важнее, чем чувствовать единство с землей, которая родила и вскормила тебя?

Нет, не только о благородстве, чести, любви и трусости этот роман. В книгах Булгакова есть удивительная жажда вечности. Чтобы он ни писал, как бы ни было тяжело его героям, вечность освящает все, что с ними происходит. Не случайно же роман начинается и кончается звездами. Не зря постоянно над всем, что происходит, стоит Владимир и осеняет жителей Города своим огромным крестом. История в 1918–1919 гг. совершала крутой, извилистый поворот, и весь роман дышит этим переломом. Но больше, чем историческими подробностями, больше, чем чувством смены эпох, роман живет соединением бесконечности прошлого и бесконечности будущего. Булгаков видит сам — и эта способность передается тому, кто читает его романы, — Историю сверху, с позиции вечности, вне времени. Он видит и прошлое, и будущее одновременно. Он знает, что «звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс» не менее важны для истории, чем надвигающаяся с северо-востока сила.

«По мере того как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму. Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в мире он дошел до слов: „...слезу с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло“».

* * *

В марте 1991 г. я стоял на путях у станции Чоп, практически на нейтральной полосе между Советским Союзом и Венгрией. Вагон все выше поднимался на огромных домкратах над собственными колесами, которые заменялись для движения по европейской колее. Мой самый близкий школьный друг, тот самый, вместе с женой и двумя детьми навсегда покидал эту тревожную, нищую и непривлекательную страну с советским укладом и неопределенным будущим. Он не знал еще, что в августе будет путч, он не мог себе представить танки на родном Волгоградском проспекте, но что-то подталкивало к эмиграции. Хотелось одного — нормальной, обеспеченной жизни, интересной работы, приветливых лиц вокруг. Нашел ли он то, что искал, в Хайфе, а потом в Торонто?..

Вагон поднялся до упора, и рабочие, менявшие колеса, проходя мимо, все пытались понять, что же я продаю из вещей, не пропущенных на таможне. Местный шакалий бизнес. Граница...

К чему я это вспомнил? Не знаю. Но что-то в тот момент породнило год 1991 с 1919-м. Неизвестность, страх, полная нищета, очереди за молоком в ближайшем магазине с пяти утра. «1994-й — хороший год, — говорилось в книжке Павла Глобы, популярного предсказателя того времени, — но до него надо дожить».

Обратный поезд, по какой-то удивительной причуде судьбы, шел через Киев. Сидя в неосвещенном плацкартном вагоне, я смотрел на удаляющийся в темноту Город и невольно представлял, что это я покидаю Союз и больше не увижу Андреевский спуск, цветущие сады в мае, Днепр и Горку. И вспоминались слова Булгакова:

«Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.

Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»

"Белая Гвардия" (Записки читателя)

Читайте также: